Последние несколько дней Федорчук ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишённой проблесков интеллекта, но всё-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв "интеллигентскую" саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный "game over" [112].
"Реципиент" вёл себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тёртым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?
"Как хрен с лимоном против дижонской горчицы", — ассоциация не заставила себя ждать. Также как очередной "микроскопический", по личным меркам Виктора, глоток коньяка.
Естественный, — чёрта с два! Противоестественный, как не крути, — шок от "переноса" наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски, в дальних закутках сознания, следов первоначального "владельца" молодой "оболочки". К счастью, удивляться Виктор разучился ещё четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником, вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных... "Солдат, не спрашивай", — вот и четвёртый тост подоспел. "А как же третий?" — пробовала возмутиться обыденная часть сознания. "Как-нибудь потом. Если захочу".
"За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан"[113].— Виктор махнул ещё глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому – пожалуй, на чей-то взгляд. даже слегка лощёному мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать... от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обречённости правильного, но тоже чужого, выбора.
Как Кривицкий ухитрился освободить одну – правую – руку, Виктор не отследил. Также как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумлённо смотреть как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъёмный груз – ещё не свершившегося и только что состоявшегося – предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.
Сухой щелчок затвора произвёл разительные перемены в лице "товарища Вальтера". Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обречённой решимостью. Резидент изогнул шею, поднёс свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.
— Самурай, бля. — Только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский – в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от "реципиента" не последовало, — поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы убирать.
"Что за жизнь сучья, — взорвался Федорчук, — уже для убийства придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдаётся мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками..."
Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал. — "Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром чувствуешь себя как невытряхнутая пепельница, и воняешь соответственно". — Вышел в коридор и опустил до половины тяжёлую раму вагонного окна.
В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой в руках, — зажатой как карандаш, но в левой руке, — у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем. "Чёрт, где же я мог её видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его... секс в городе. Правда, там она блондинка. Но как похожа..."
Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки не сожалеть о последствиях. "Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах её, чем касаться ладонями округлых бёдер её, чем припадать губами к лону её..."[114]
Увижу тебя, — обо всём позабуду на свете И сердце рванётся к сирени, Где ткут соловьи свою сумасшедшую песню О саде, о лете, Которую мы понимаем как песню любви...[115]
"У меня определённо рвёт крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу с глазами полными вековой скорби прямо сейчас начну в лютеранство склонять. Прямо здесь. В коридоре, на половичке. Пьянству бой, а бл***ству – хм... Угу. Душ бы сейчас. Контрастный".
Дверь купе прелестной незнакомки открылась и мужской голос, с явным восточно-европейским "грассированием", позвал: "Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки". Ему вторил детский голосок: "Мамочка, мы тебя ждём!" Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.
"И слава Богу! — Подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим нёбо и горло крепким французским табаком. — Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии".
Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту ещё одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции "третьим"[116] тостом. "Повод" к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.
* * *
Мысли Виктора уже который день были также безрадостны и нудны как январская погода в Гавре:
"Пароход почти через сутки и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь, где тепло, где наливают и кормят. Туда где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, — пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжёлых суконных бушлатах, — изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят... Хорошо, видать, погуляли...
"Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны[117] набегут, придётся объясняться, а мне, всё ещё с паспортом "грекоподданного" и малороссийской рожей, они so called "не упёрлись" никуда. Fucking enemies![118] Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная".
"Шутить изволите батенька?"
"Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои так чужие "реализуют".
"Какие к бениной маме "свои", какие "чужие"? Занесла нелёгкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако".
Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошёл с поезда, а тебя никто не ждёт, и идти тебе, собственно,- некуда.
Набухшее от сырости пальто и шляпу с уже обвисающими полями приняла большая вешалка с рогами в виде якорных лап, предусмотрительно намертво прибитая к полу. Полусонный гарсон принял заказ на ранний обед или вчерашний ужин? Количество и выбор блюд не вписывались в убогие рамки континентального завтрака. "Хорошо, что кафе недалеко от порта, — подумал Виктор, — никого не удивит столь контрастирующий со временем суток заказ".
Оглядевшись, Федорчук с невесёлой усмешкой заметил что в очередной раз инстинктивно – или, подчиняясь рефлексам "реципиента"? -выбрал самое стратегически выгодное место в кафе – столик в углу справа от входа, рядом с матовым стеклом витрины.
